Роль привязанности в раннем детском возрасте открыта относительно недавно. Наблюдения за отчаявшимися и решившими больше не жить младенцами, лишёнными контакта с матерью и их нежных, любящих рук и улыбок, множество экспериментов с обезьянами, впавшими в депрессию или обсессию от того, что их лишили матери, и, наконец, «Джон» — знаменитый душераздирающий документальный фильм о том, как ребёнок в раннем возрасте переживает разрыв с родителями. Всё это знание, собранное в том числе на основе научных доказательств, начало сформировываться только к середине ХХ века, а уж в нашу страну пришло вообще значительно позже.


К сожалению, мы прекрасно помним, что до почти самого конца ХХ века дети в нашей стране отнимались от матери и помещались в детское учреждение или к бабушкам, которые чаще всего жили в других городах и деревнях, потому что матери нужно было выходить на работу и продолжать строить социализм. Полагаю, далеко не все из них воспринимали это как естественное и своевременное освобождение от своих материнских обязанностей, — думаю, что материнский инстинкт подсказывал им: это весьма преждевременно. Но ослушаться режима и требований общества было практически невозможно, и матери прошлого вынуждены были покидать своих малышей и выходить на работу. Дети, полагаю, также «считали» это мероприятие преждевременным и отвечали на это самыми распространёнными и непростыми болезнями (многие из которых были инфекционными, и тогда объявленный во всём детском саду карантин надолго возвращал детей домой).


Тем не менее всё равно наступало время снова идти в ясли или сад, и дети снова переживали покидание, разрыв важных для них связей. Конечно, от этого уже никто не умирал, дети адаптировались как могли. А как они могли? Одни, как я предположила выше, — регулярно болея. Другие — вытесняя или отрицая постоянную тоску по матери, дому, своей «колыбели» и пространству рядом с ней. Не успев созреть естественным образом, вырасти постепенно и обрести нужные навыки и модели, они оказывались в детском коллективе, со взрослыми, к которым очень трудно или даже невозможно было развивать привязанность.


Как мы уже говорили, резкое прерывание так необходимого для нормального роста и развития слияния приводило к фрустрации и формированию зависимости, остающейся и во взрослом возрасте: «я не могу без него» (в том числе любого значимого близкого: жены, мужа, любимого, ребёнка) или контрзависимости «мне никто не нужен» (в том числе муж, жена, ребёнок, да и друзья тоже, ведь к ним можно ненароком привязаться).


И вот эти выросшие дети решают завести своих детей. У них ещё так жива память о том, как мама не обращала на них внимания (да и когда ей было: всё время на работе, а ещё магазин, ужин и домашние хлопоты), и воспоминания эти были слишком болезненны, например о том, как тоскливо было ждать маму, плюща свой маленький нос об оконное стекло детского сада, а уж детские больницы и лагеря... Слишком много детской тоски и боли вытеснилось, но на самом деле осело, осталось от прошедшего детства. И, конечно, не удивительно, что тоска по незавершившемуся адекватно слиянию у таких выросших мам будет переноситься на детей.


Наконец, почти на излёте века, а точнее в 1991 году, государство щедро выдаёт разрешения мамам сидеть со своими детьми до достижения ими трёх лет. Это создаёт совершенно другие условия для формирования привязанности. Теперь для многих матерей открывается прекрасная возможность любить и растить своих детей, не прерывая их естественной потребности находиться рядом. Но матери конца века ещё тревожны, растеряны, и далеко не все могут позволить себе такую роскошь. Времена-то у страны непростые.


Тем не менее тренд «быть идеальной матерью» набирает обороты. Появляются книги по материнству, выясняется, что мир молодых матерей в других странах давно уже живёт и воспитывает не по Споку. Появляется интернет. Статьи, советы, книги. Постепенно «быть матерью» перестаёт быть чем-то простым и естественным. Матери учатся быть мамами, и это прекрасно, но многие начинают тонуть в информационном море, в собственной тревоге и беспокойстве не дать своим детям всё, что им нужно.


На детей начинают обращать пристальное внимание, задумываться не только об уходе, кормлении и воспитании. Начинают понимать, что у ребёнка есть, оказывается, собственные чувства, переживания, особым образом устроенная психика. Ребёнок не просто становится человеком — он становится важным человеком. Иногда важнее, чем сами родители, его породившие и воспитывающие.


Для чего я пишу такой длинный исторический экскурс? Потому что нам важно понять, откуда взялись мамы, чрезмерно сливающиеся со своей материнской ролью. Это даже не матери, сливающиеся со своими детьми. О них позже. А в этой главе я говорю о женщинах, поставивших материнство на особый пьедестал, с которого, к сожалению, не видно живых людей: ни родителя, ни ребёнка.


Слияние с ролью — не такая уж редкость. Люди склонны сливаться с собственной профессиональной ролью, например. Врачи часто не могут очертить границы своей профессии — они и на отдыхе должны оставаться врачами. Учителя могут продолжать учить или поучать дома, есть военные и в жизни, как в казарме, а уж психологи, особенно в начале своей карьеры, вообще готовы давать советы даже тем, кто о них совсем не просит.


Слияние — это не только размытые границы между профессиональной ролью и остальной жизнью, но и плохое различение, где что.

Итак, «я-же-мать» — женщина, слившаяся со своей материнской ролью.

Это, как правило, женщина, воспитанная контролирующей матерью, которая от собственной тревоги и старания очень пыталась быть хорошей матерью. При этом не очень понимая, что требуется для выполнения этой роли. Чаще всего эта мама не смогла создать долговременную пару с отцом ребёнка и вырастила дочку одна, сосредоточившись на её «правильном» воспитании.


У такой молодой матери могут быть сложности с профессиональной реализацией. Не только потому, что без участия отца, без презентации его в психике часто трудно реализовываться. Но и потому, чтобы добиться чего-то, нужно знать, кто ты такой. А с этим ощущением у таких девочек часто бывают сложности. Её контролирующая мама нечасто интересовалась тем, что за ребёнок у неё растёт. У неё была своя внутренняя задача — стать хорошей матерью и доказать всему миру, что она и без отца ребёнка может прекрасно справиться с родительством.


Не очень найдя себя и освоившись в этой жизни, такая девочка торопится стать мамой, в надежде, что эта роль заменит ей поиски собственного смысла или даже поиски самой себя.


Поскольку в её детском опыте была мама, которая старалась, нежели мама, которая могла быть с ребёнком, разделяя его бытие, то и в своей материнской роли такая выросшая девочка будет искать правил, инструкций, советов, шаблонов и стереотипов. Ей будет не до бытия с ребёнком, то есть не до ощущения «Есть он и есть я, и есть мы вместе». Ей нужно просто сделать всё правильно, чтобы не испытывать чувства вины и стыда.


Поскольку любой ребёнок всегда стремится к тому, чтобы из шаблонной, неживой мамы сделать живую, то хотя бы какое-то время он будет разными способами расшатывать и сметать все такие разумные правила и представления. Поэтому «не справляться» в её понимании «правильного» материнства она будет регулярно. И регулярный вал материнских переживаний — тревоги, вины и стыда — ей, к сожалению, будет хорошо знаком.


С этим она будет иметь дело — опять же, к сожалению, — за счёт повышения требовательности к себе и другим. Поэтому такая женщина будет, конечно, осуждать тех матерей, которые будут позволять себе «вольности» с её точки зрения. Взять няню и — о, ужас — отправиться при этом поболтать с подружками в кафе («как же бедное дитя без матери два часа!», «как можно оставлять кровиночку чужой, возможно, неадекватной женщине?»)! Возить ребёнка в какие-то путешествия («о чём они там только думают, а сквозняки, а питание, а микробы вокруг?»). Отдать ребёнка после трёх лет в садик и выйти на работу («какой кошмар, там его только покалечат!», «до школы, что ли, не могла посидеть, чему там его, в садиках, научат?»). И гордое самотребование «я-же-мать» превращается в открытое или плохо скрываемое осуждение «ты-же-мать».


Она будет чрезвычайно строга, требовательна и ревнива к воспитателям, если всё же решится на посещение детского сада, к учителям, врачам и вообще любым специалистам, которые будут претендовать на какие-то экспертные позиции и влияние на её ребёнка.


И, конечно, опять же, к сожалению, она постарается в значительной мере отодвинуть мужчину, помогавшего ей стать мамой, хорошо, если только от отцовства, но чаще всего вообще за границы их молодой семьи, чтобы не мешал служению её великой материнской роли.


Слияние с материнской ролью постепенно, но неуклонно убивает все живые проявления и реакции как в ней самой, так и в ребёнке. Потому что хорошая роль определяется сводом хорошо выполняемых правил, и эти самые правила становятся важнее, чем сама женщина и сам ребёнок.


Такая мама будет проявлять сдержанность там, где её реакция была бы совсем не лишней. Дети таких мам должны быть послушны, здоровы, воспитаны, демонстрировать успехи в разных областях, для того чтобы своим хорошим поведением и успехами подтверждать факт прекрасно выполненной материнской миссии. Разочаровать такую маму означает лишить её всех этих жертвенных вложений, разрушить её собственный и суперважный для неё образ прекрасной матери. Поскольку у таких мам он становится основополагающим, жизнеобразующим, то, по сути, такое разочарование — риск разрушить её саму или как минимум подставить под обесценивание её великий жизненный смысл.


Печально то, что риск разочаровать такую маму очень велик. Трудно всю жизнь жить только по правилам — это всё равно, что быть роботом, а не живым человеком. И жизнь рано или поздно будет давать о себе знать, в том числе посредством самых разных симптомов: физиологических (такие дети могут часто болеть), психологических (у них могут быть неуверенность в себе, неврозы, высокая тревога, астения, пассивность, слабая мотивация, инфантилизм) и психиатрических (обсессивно-компульсивное расстройство или панические атаки).


Симптом будет всего лишь говорить матери и семейной системе о неблагополучии, о желании ребёнка быть услышанным и понятым, но часто будет неправильно истолкован, и борьба с ним часто будет вестись только медицинскими методами, без попыток привлечь психолога, а значит, исключит или снизит возможность разобраться в детско-родительских отношениях. Что очень понятно — ведь такой маме будет очень страшно пристально рассматривать свою материнскую позицию, слишком велик страх обнаружить там ошибки или непорядок.


Поэтому часто из-за страха разочароваться в самой себе (а мы помним, что она слита с материнской ролью) такая мама рано или поздно разочаруется в своем ребенке. И звучать это будет так: «Я всё сделала для тебя, а ты...». А он? Он и дальше будет жить с её разочарованием и своей виной, а это, согласитесь, не лучшие спутники для счастливой жизни. При том, что он уж точно не виноват в этом когда-то сделанном его матерью выборе слиться с материнской ролью. Собственно, и у неё этого осознанного выбора не было. Она просто по-своему повторяла модель своей матери, не зная иного. Но иное может появиться, если начать разбираться с собой, со своим детством и учиться замечать живое как в себе, так и в ребёнке, учиться переживать жизнь, бытие, а не только формировать правила и следовать им.